Том 2. Петербург - Страница 13

Тут незнакомец мой обернулся и вздрогнул: особа дружески помахала ему полукотиковой шапкой с наушниками:

— «Александр Иванович…»

— «Липпанченко!»

— «Я — самый…»

— «Липпанченко, вы меня заставляете ждать».

Шейный воротничок у особы был повязан галстухом — атласно-красным, кричащим и заколотым крупным стразом, полосатая темно-желтая пара облекала особу; а на желтых ботинках поблескивал блистательный лак.

Заняв место за столиком незнакомца, особа довольно воскликнула:

— «Кофейник… И — послушайте — коньяку: там бутылка моя у меня — на имя записана».

И кругом раздавалось:

— «Ты-то пил со мной?»

— «Пил…»

— «Ел?..»

— «Ел…»

— «И какая же ты, с позволения сказать, свинья…»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . ..

— «Осторожнее», — вскрикнул мой незнакомец: неприятный толстяк, названный незнакомцем Липпанченко, захотел положить темно-желтый свой локоть на лист газетного чтения: лист газетного чтения накрывал узелочек.

— «Что такое?» — Тут Липпанченко, снявши лист газетного чтения, увидал узелок: и губы Липпанченко дрогнули.

— «Это… это… и есть?»

— «Да: это— и есть».

Губы Липпанченко продолжали дрожать: губы Липпанченко напоминали кусочки на ломтики нарезанной семги — не желто-красной, а маслянистой и желтой (семгу такую, наверное, ты едал на блинах в небогатом семействе).

— «Как вы, Александр Иванович, скажу я вам, неосторожны». — Липпанченко протянул к узелку свои дубоватые пальцы; и блистали поддельные камни перстней на пальцах опухших, с обгрызанными ногтями (на ногтях же темнели следы коричневой красочки, соответствовавшей и такому же цвету волос; внимательный наблюдатель мог вывести заключение: особа-то красилась).

— «Ведь еще лишь движенье (положи я только локоть), ведь могла бы быть… катастрофа…»

И с особою бережливостью переложила особа узелочек на стул.

— «Ну да, было бы с нами с обоими…» — неприятно сострил незнакомец. — «Были бы оба мы…»

Видимо, он наслаждался смущеньем особы, которую — от себя скажем мы — ненавидел он.

— «Я, конечно, не за себя, а за…»

— «Конечно, уж вы не за себя, а за…» — особе поддакивал незнакомец.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

А кругом раздавалось:

— «Свиньей не ругайтесь…»

— «Да я не ругаюсь».

— «Нет, ругаетесь: попрекаете, что платили… Что ж такой, что платили; уплатили тогда, нынче плачу — я…»

— «Давай-ка, друг мой, я тебя за ефтот твой поступок расцелую…»

— «За свинью не сердись: а я — ем, ем…»

— «Уж ешьте вы, ешьте: так-то правильней…»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— «Вот-с Александр Иванович, вот-с что, родной мой, этот вы узелок», — Липпанченко покосился, — «снесете немедленно к Николаю Аполлоновичу».

— «Аблеухову?»

— «Да: к нему — на хранение».

— «Но позвольте: на хранении узелок может лежать у меня…»

— «Неудобно: вас могут схватить; там же будет в сохранности. Как-никак, дом сенатора Аблеухова… Кстати: слышали вы о последнем ответственном слове почтенного старичка?..»

Тут толстяк наклонившися зашептал что-то на ухо моему незнакомцу:

— «Шу-шу-шу…»

— «Аблеухова?»

— «Шу…».

— «Аблеухову?..»

— «Шу-шу-шу…»

— «С Аблеуховым?..»

— «Да, не с сенатором, а с сенаторским сыном: коли будете у него, так уж, сделайте милость, ему передайте заодно с узелком — это вот письмецо: тут вот…»

Прямо к лицу незнакомца приваливалась Липпанченки узколобая голова; в орбитах затаились пытливо сверлящие глазки; чуть вздрагивала губа и посасывала воздух. Незнакомец с черными усиками прислушивался к шептанию толстого господина, стараясь расслышать внимательно содержание шепота, заглушаемого ресторанными голосами; ресторанные голоса покрывали шепот Липпанченко; что-то чуть шелестело из отвратительных губок (будто шелест многих сот муравьиных членистых лапок над раскопанным муравейником) и казалось, что шепот тот имеет страшное содержание, будто шепчутся здесь о мирах и планетных системах; но стоило вслушаться в шепот, как страшное содержание шепота оказывалось содержанием будничным:

— «Письмецо передайте…»

— «Как, разве Николай Аполлонович находится в особых сношениях?»

Особа прищурила глазки и прищелкнула язычком.

— «Я же думал, что все сношения с ним — через меня…»

— «А вот видите — нет…»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . ..

Кругом раздавалось:

— «Ешь, ешь, друг…»

— «Отхвати-ка мне говяжьего студню».

— «В пище истина…»

— «Что есть истина?»

— «Истина — естина…»

— «Знаю сам…»

— «Коли знаешь, так ладно: подставляй тарелку и ешь…»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Темно-желтая пара Липпанченки напомнила незнакомцу темно-желтый цвет обой его обиталища на Васильевском Острове — цвет, с которым связалась бессонница и весенних, белых, и сентябрьских, мрачных, ночей; и, должно быть, та злая бессонница вдруг в памяти ему вызвала одно роковое лицо с узкими, монгольскими глазками; то лицо на него многократно глядело с куска его желтых обой. Исследуя днем это место, незнакомец усматривал лишь сырое пятно, по которому проползала мокрица. Чтоб отвлечь себя от воспоминаний об измучившей его галлюцинации, незнакомец мой закурил, неожиданно для себя став болтливым:

— «Прислушайтесь к шуму…»

— «Да, изрядно шумят».

— «Звук шума на „и“, но слышится „ы“…»

Липпанченко, осовелый, погрузился в какую-то думу.

— «В звуке „ы“ слышится что-то тупое и склизкое… Или я ошибаюсь?..»