Том 2. Петербург - Страница 133

133

Но более подробное размышление о свойствах злокозненных чирьев было прервано:

— «Вы, кажется, не узнаете меня?»

(Ай, ай, ай!)…

— «С кем имею честь», — начал было Николай Аполлонович, поджимая обиженно губы, но, приглядевшись к незнакомцу внимательней, вдруг откинулся, скинул шляпу и воскликнул с перекривленным лицом:

— «Нет… вы ли это?.. Да какими же способами?..»

Он хотел, вероятно, воскликнуть: «какими судьбами»…

Естественно: в случайном прохожем, имеющем вид попрошайки, Сергея Сергеича все же узнать было трудно, потому что, во-первых, Лихутин облекся в партикулярное платье, и оно сидело на нем, как на корове седло; во-вторых: Сергей Сергеич Лихутин был — ай, ай, ай! — выбрит: вот в чем была сила! Вместо вьющейся, белокурой бородки торчала какая-то прыщавая, несуразная пустота; и — куда девалися усики? Это-то от волос свободное место (меж губами и носом) превратило знакомую физиономию в незнакомую физиономию, — в просто какую-то неприятную пустоту.

Отсутствие собственной лихутинской бороды и собственных лихутинских усиков придало подпоручику потрясающий вид идиота:

— «Нет… Или глаза мои изменяют мне, но… мне, Сергей Сергеевич, кажется, что… вы…»

— «Совершенно верно: я в штатском…»

— «Я не то, Сергей Сергеич… Не это… Я не тем изумлен… Изумительно все же…»

— «Что изумительно?»

— «Вы как-то преобразились весь, Сергей Сергеич… Вы меня, пожалуйста, извините…»

— «Это все пустяки-с…»

— «О, конечно, конечно… Я так себе… Я хотел сказать, что вы выбрились…»

— «Э, да чтó там», — обиделся тут Лихутин, — «э, да что там „побрились“: отчего же и нет? Ну, побрился… Я не спал эту ночь… Отчего же мне не побриться?..»

В голосе подпоручика Николая Аполлоновича поразила просто какая-то злость, какая-то подавляющая такая чреватость, и столь не идущая к бритости.

— «Ну, и выбрился…»

— «Конечно, конечно…»

— «Ну, и пусть!» — не угомонялся Лихутин. — «Я службу бросаю…»

— «Как бросаете?.. Почему бросаете?..»

— «По причинам приватным, касающимся лично меня… Вас, Николай Аполлонович, эти мелочи не касаются… Не касаются вас приватные наши дела».

Подпоручик Лихутин тут стал придвигаться.

— «Впрочем, есть дела, которые…»

Николай Аполлонович, спиною толкая прохожих, стал явственно пятиться:

— «Есть дела, Сергей Сергеич?»

— «Дела, которые, сударь…»

Явственно зловещую ноту уловил Николай Аполлонович в хриплом голосе подпоручика; и ему показалось, что отчетливо тот собирается для чего-то такого изловить его руки.

— «Вы простудились?» — переменил он порывисто разговор и соскочил с тротуара; в пояснении своего замечания прикоснулся он к собственной шее, разумея шейную перевязку Лихутина, какую-нибудь такую горловую простуду — ну, жабу там, или — грипп.

Но Сергей Сергеевич покраснел, стремительно соскочил с тротуара, продолжая свое наступление для того, чтоб… чтоб… чтоб… Некоторые из прохожих остановились, смотрели:

— «Ни-ко-лай Аполло-нович!..»

— «?»

— «Право же, не для того я за вами бежал, чтобы мы говорили тут о какой-то, черт возьми, шее…»

Остановился третий, пятый, десятый, вероятно подумавши, что изловлен воришка.

— «К делу это все не относится…»

Внимание Аблеухова изострилось; про себя он шептал:

— «Так-так-так?.. Что же к делу относится?» — И избегая Лихутина, он опять очутился на сыром тротуаре.

— «В чем же дело?»

Где была память?

Дело с поручиком предстояло нешуточное. Да — домино же! черт возьми, домино! О домино Николай Аполлонович основательно позабыл; он теперь только вспомнил:

— «Есть дело, есть…»

Софья Петровна Лихутина, без сомнения, поразболтала… о случае в неосвещенном подъезде; поразболтала и о случае у Зимней Канавки.

С этим-то делом теперь и приступает Лихутин.

— «Недоставало только вот этого … Ах, черт возьми: как все это некстати!.. Вот ведь некстати!..»

И вдруг все нахмурилось.

Потемнели рои котелков; мстительно заблистали цилиндры; отовсюду снова стал понаскакивать обывательский нос: носы протекали во множестве: орлиные, петушиные, курьи, зеленоватые, сизые; и — нос с бородавкой: бессмысленный, торопливый, огромный.

Николай Аполлонович, избегая взгляда Лихутина, это все обозрел и глазами уткнулся в витрину.

Между тем Сергей Сергеич Лихутин, завладевая рукой Аблеухова и не то ее пожимая, не то просто сжимая, собирая вокруг толпу любопытных зевак — неумолимо, неугомонно отрезывал деревянною фистулою: ведь вот барабанные палки!

— «Я… я… я… имею честь известить, что с утра уже я… я… я…»

— «?»

— «Я по вашим следам… И я — был: всюду был — между прочим, у вас… Меня провели в вашу комнату… Я сидел там… Оставил записку…»

— «Ах, какая досад…»

— «Тем не менее», — перебил подпоручик (ведь вот барабанные палки), — «имея к вам дело: безотлагательный деловой разговор…»

— «Вот оно, начинается», — шарахнулось в мозгу Аблеухова, и он отразился в большой магазинной витрине меж перчаток, меж зонтиков и тому подобных вещей.

Между тем рассвисталась по Невскому холодная свистопляска, чтобы дробными, мелкими, частыми каплями нападать, стрекотать и шушукать по зонтам, по сурово согнутым спинам, обливая волосы, обливая озябшие жиловатые руки мещан, студентов, рабочих; между тем рассвисталась по Невскому холодная свистопляска, поливая вывески ядовитым, насмешливым, металлическим бликом, чтобы в воронки закручивать миллиарды мокрых пылиночек, вить смерчи, гнать и гнать их по улицам, разбивая о камни; и далее, чтобы гнать нетопыриное крыло облаков из Петербурга по пустырям; и уже рассвисталась над пустырем холодная свистопляска; посвистом молодецким, разбойным она гуляла в пространствах — самарских, тамбовских, саратовских — в буераках, в песчаниках, в чертополохах, в полыни, с крыш срывая солому, срывая высоковерхие скирды и разводя на гумне свою липкую гниль; сноп тяжелый, зернистый — от нее прорастает; ключевой самородный колодезь — от нее засоряется; поразведутся мокрицы; и по ряду сырых деревень разгуляется тиф.

133